РАССКАЗЫ ИЗ КНИГИ СЕРГЕЯ ШОЙГУ “ПРО ВЧЕРА”

15 октября в московской Штаб-квартире РГО состоялась презентация книги Президента РГО, министра обороны России Сергея Шойгу “Про вчера”. Сборник эссе посвящен людям, с которыми Сергей Шойгу работал и встречался в разных регионах нашей страны. Издание уже можно приобрести в книжных магазинах и сервисе ЛитРес.

С разрешения автора, мы публикуем пять рассказов из книги: “Охота”, “Нефтегорск”, “Олимпийцы”, “Не доехал” и “Запорожец”.

Охота

Была осень, было время охоты. Таких возмож­ностей, как сегодня, тогда не было, но мы всё рав­но выезжали охотиться с друзьями. Как у любого охотника со стажем, разные были случаи, разные были события, разные были охоты.

И всё это, с одной стороны, связано с охотой, а с другой — не имеет к ней никакого отношения.

Так было и в тот раз, о котором идёт речь. В охотничьем азарте мы долго метались с места на место, пытались выследить зверя, ушли в ночь и уже в глубокой темноте стали выбираться на нашем ГАЗе-«козлике» на какую-то дорогу. По­мыкались и поняли в конце концов, что плутать ночью нет смысла, нужно просто встать и дождать­ся рассвета.

Утром проснулись рано, снова поехали, под­гоняемые вчерашним охотничьим провалом, увидели какого-то зверя. И опять провозились до вечера, и опять надо было дожидаться утра.

Короче говоря, утро второй ночи — мы спим в машине. Понимаю, что отчётливо слышу нара­стающий звук вертолётных лопастей! И он мне не снится.

Советское время, вертолёт — диковина. Верто­лёт с красными звёздами — ещё большая дикови­на. И вот рядом с нами садится вертушка, оттуда выскакивают люди с автоматами, бегут к нам:

— Всем выйти! Оружие не брать! — Всё серьёз­но, без шуток, бойцы настроены решительно.

Пограничники. Судя по тому, что подняли в воздух вертушку, нас прилетели жёстко задер­живать. Но офицера явно разбирает смех, он едва сдерживает улыбку.

— В чём дело?

— Вы хорошие, конечно, ребята, но совесть надо иметь. Вы вторые сутки охотитесь на терри­тории Монголии.

Слава советским пограничникам. Мы тогда ра­зошлись миром.

Несколькими годами позже тоже достаточ­но далеко забрались в тайгу. Кстати, забро­сили нас опять же пограничники, попутным вертолётом. В той глухомани жил наш друг. Он бросил институт, по здоровью, и уехал в тайгу. Работал егерем, был таким уважаемым мужиком у местных.

Рядом с его маленьким, буквально четыре или пять домиков, посёлком стоял санаторий. Был там какой-то источник, в который граждане отдыхающие опускали конечности, и от этого им становилось хорошо.

Естественно, у санатория была своя небольшая столовая. И всё, что не доедали «курортники», а, надо сказать, жили люди хорошо, сытно, остав­ляли в тарелках помногу, — всё это вываливали прямо здесь же, недалеко.

Мы уже сидели у нашего друга в гостях, пла­нировали, как поедем по рекам — рыбачить, охо­титься. И вдруг в избу влетает какая-то похожая на курицу, бедрастая женщина. Хлопает крылья­ми-руками, кричит: «Медведь на свалке!»

Наш друг хватает ружьё и бегом туда.

В общем-то всё логично: медведя заинтересо­вал душок подгнивающих отходов из пищеблока и он, естественно, пришёл всё это есть, и, видимо, далеко не первый раз.

Рядом со свалкой росла высокая трава. И я вижу, как она прямо подгибается — медведя не видно, но он явно бежит на нас. Как положено, всё село в это время стоит позади нас. Старики с палками, взрослые с малышами на руках, дети.

Наш друг стреляет. Второй раз стреляет! И медведь буквально в паре метров от наших ног падает. Мы к таким поворотам событий непри­вычные, друг наш — тоже, не каждый день летя­щего на него зверя валит. Все мы в некотором за­мешательстве, стоим, осмысливаем, выдыхаем.

Поворачиваемся что-то спросить у местных, что-то сказать и видим: на зимнем спиле — это такой полутораметровый пень, зимой ведь снег большой, и пилят высоко — так вот, на этом гигантском пне сидит девчушка, года два или три, наверное. Игра­ет во что-то там своё, ногами болтает: «Ля-ля-ля!»

Здесь медведь, там девчушка, а сзади — нико­го, вообще никого.

Постепенно деревенские возвращаются, соби­рается толпа — медведя взять, обсудить проис­шествие, всё хорошо. А там, в таких таёжных де­ревнях, как правило, есть парк. Парк культуры и отдыха имени Гастелло, например. Не знаю, почему Гастелло, знаменитый советский лётчик, но назвали деревенский парк его именем. Или, мо­жет быть, имени Горького парк, точно не помню. Но точно не Толстого и не Достоевского, в их честь парки не называли в Сибири почему-то.

Как эта вся красота выглядит? Ворота, как пра­вило, красочно расписанные. По бокам — вправо и влево, метров по тридцать-сорок — забор. Стоит какая-нибудь качель, одна или две. Что-нибудь типа ларёчка, в котором продают местную выпеч­ку и иногда газировку, привезённую из райцентра. А весь лес, вся тайга за воротами — километров двести, до самой монгольской границы, это и есть парк имени Гастелло или Горького.

Короче говоря, местные ринулись в этот парк, спасаться. Баба эта, которая прибегала, голосила: «Медведь, медведь! Всю деревню сожрёт!» — она рассказывает:

— Бегу, а он сзади сопит, дышит! Я тут спот­кнулась, падаю. Думаю, лицо надо закрыть, чтобы красивой хоронили… А он мне на спину наступил, лапами прямо оттолкнулся и дальше побежал. Го­лову поднимаю — о! Муж мой!

Причём она не просто всё это рассказывала, она и начала, и закончила вот чем: «Никто не ви­дел эту собаку? Ну, мужа моего!» Хотела, видимо, поговорить с ним, прояснить некоторые моменты.

Охота в тех местах всегда либо задавалась «не с того конца», либо продолжалась с сюрпризами. Как-то раз, во время зимних каникул, мы с друзья­ми решили поехать «белковать». Надо сказать, что прежде мы этим никогда не занимались. Да и за­ниматься, по всей видимости, не надо было. Пуш­нина, мех — это было не наше и не про нас. У нас охоты всегда были весёлые, динамичные, а здесь требовалось куда-то идти, что-то делать, расстав­лять кого-то. Но в основном это была стрельба из мелкашки — винтовки-тозовки.

Мы втроём добрались, прилетели на вертолё­те. Выгрузились. Причём всё это довольно далеко в тайге, до ближайшего жилья — непонятно сколь­ко. Прилетят за нами, чтобы забрать обратно, че­рез восемь дней. Мы за эти восемь дней должны по­ходить вокруг, добыть белку или какого-то другого меха, который в ту пору был штукой дефицитной.

Естественно, когда только собирались туда, каждый брал на себя долю ответственности, обя­занностей, «общественного» снаряжения. Кто- то должен был взять небольшую аптечку — йод, бинт, анальгин. На случай «не дай бог что». Кто-то должен был взять часть продуктов, которые долж­ны стать дополнением к тому рациону из дичи, ко­торую можно и нужно было добыть.

Мы разбирали вещи, балагурили, шутили, предчувствуя хорошую охоту. Хорошее зимовье, никого вокруг нет, погода изумительная, снег бе­лый, небо звенящее, синее. А один из наших това­рищей как-то всё больше молчал. Когда его уже начали пытать: «Чего молчим?» — сознался: «Ка­жется, я вам привёз большую задницу». Слово там было даже погрубее.

На нём было — взять патроны. Он должен был привезти, по-моему, двадцать или тридцать пачек, тозовочных. В каждой пачке — по пятьдесят штук. И он эти самые патроны забыл.

Слава богу, в таких избушках, зимовьях, охот­ники всегда оставляют патроны, уходя. Кто один, кто парочку, от разных видов оружия, разных ка­либров. Вдруг человек заплутал, один, всё кончи­лось? Оставляют чай, оставляют соль, спички, су­хие дрова.

На своих продуктах и на этих немногочислен­ных, заботливо оставленных патронах мы протя­нули неделю до вертолёта.

* * *

Наши таёжные вылазки довольно часто полу­чались богатыми на охотничьи подвиги. Как-то раз мы поехали на солонец. С нами был парень, непло­хой такой, не робкого десятка, но по таёжным мер­кам неопытный совершенно.

Там, на солонце, на земле, сделан сруб — ло­жишься и лежишь, зверя ждёшь. И этот наш но­вичок ничего лучше не придумал, как взять деревенскую, не заводскую овечью шубу. По-мод­ному — дублёнка, но на самом деле — обычный деревенский полушубок. Чем они отличаются один от другого — этот овчиной пахнет, а тот уже обра­ботан химией.

И вот на эту приваду и на этот запах пришёл медведь. Всю ночь он ходил-сопел вокруг лёжки. Понять не может, откуда наносит овчинкой: с од­ной стороны подойдёт — вроде нет запаха, с дру­гой зайдёт — вроде есть.

А парень медведя не видит, только слышит. И очень ему неуютно — ночь, один, рядом медведь пыхтит. Стрелять — не убьёшь, ранишь только. Так не делается.

Мы в ту ночь были на другом месте. Утром по­дошли, парень наш свистнул, я свистнул в ответ, пароль — отзыв: «Не стреляй, свои».

И дальше была картина как в фильме «Осо­бенности национальной охоты». Когда в машине герой всю ночь просидел в милицейской, его това­рищи открывают дверь, а он им: «Су-у-уки…» Вот это один в один был наш парень.

Про охоту ещё много чего можно вспомнить.

Нефтегорск

Тот май на севере Сахалина был необычно жар­кий. В городе цвели вишни. Уже посадили картош­ку. Тайга вокруг города дышала теплом. В школе праздновали последний звонок двадцать шесть выпускников. Вместе с учителями. Днём было сол­нечно. Праздновали допоздна.

Нефтегорск рухнул в час ночи. Именно рухнул. Землетрясение, почти восемь баллов. Уцелело всего несколько зданий: отделение ми­лиции, часть школы, часть администрации. Шко­ла и все пятиэтажки, построенные из шлакобетон­ных панелей, легли, оставив внутри себя спящих, любящих, ждущих. Девушек с белыми бантами, в белых фартучках и гольфах. Ребят с пушком под носом. Ещё и не брившихся. Все они были в школьном зале. Их доставали из-под зава­ла ещё четыре дня. Из двадцати шести выпуск­ников выжили девять. Под обломками погибли две тысячи сорок человек, большая часть жите­лей города.

Весь Сахалин накрыла трагедия в Нефтегорске. Как в огромном котле, в ней кипело горе каж­дого в отдельности человека, каждой семьи.

Мать обезумела от горя и не понимала, поче­му её девочку, с которой она говорит и которую она слышит, не могут достать: «Не можете поднять ка­кие-то две панели. Вот же она — рука, плечи, ещё чуть-чуть — и увидите лицо…»

Объяснить невозможно, что, как только под­нимем эти самые две плиты, ей, её девочке, жить останется пятнадцать, может быть, двадцать ми­нут и мы ничего сделать не можем, ну почти ни­чего. Можем подержать её ещё на этом свете два-три часа, не трогать завал, не поднимать, не разбирать.

Совсем обессилевшую мать, уже без остатков слёз и эмоций, подвёл к дочери, точнее, к месту на руинах, где можно было с ней общаться. Оста­вил их втроём. Третьим был спасатель-парамедик, державший капельницу, поставленную в вену под ключицей девочки, в единственное место, очищен­ное от завала. Жёстко, даже грубо парамедик ска­зал матери: «Садись, поговори, наговорись с доч­кой. Мы её не спасём, и никто не спасёт. Полтела передавлено, если б только нога. Ноги, руки можно ампутировать, а полтела — нельзя».

Все ушли, они остались попробовать нагово­риться. Мама и двенадцатилетняя дочь.

И так по всему бывшему городу — десятки, сотни таких мам, отцов, бабушек, судеб.

* * *

В Нефтегорске было много коров, которых дер­жали в сарайчиках, где доили, кормили, поили. На третий день всё это недоеное стадо, потерявшее в землетрясении хозяев, начало реветь. Именно реветь, мычанием это назвать нельзя. Сотни че­тыре, думаю, или даже больше бурёнок недоеных, непоеных. Если сегодня не подоить, всё, завтра на мясокомбинат. Начали искать, кто может доить. Нашли. Боец с важным видом сказал: «Дайте мне тёплую воду, полотенце вымя обтереть, а вот даль­ше не помню, как бабка делала. Как-то дёргала».

Стало понятно, что бурёнок не спасём, отпра­вили всё стадо на мясокомбинат. В тот же день на­чали, почти как волки, выть собаки в гаражах, на привязи — хозяева-охотники не пришли, не накор­мили. С ними разбирались местные ветеринары.

* * *

Штаб развернули рядом с полуразобранной хоккейной коробкой, больше похожей на загон из неструганых досок. Всё организовали в одном ме­сте: администрацию, столовую, морг и больницу. Стали вести списки найденных — погибших и жи­вых. Регистрировать. Устанавливать, кто куда на­правлен, к кому за чем обращаться. Требование: всех, кого хоронят не здесь, надо везти в цинковых гробах. Жарко ведь. Тела начинают разлагаться. Но цинковых гробов нет. А до опознания где хранить тела? Собрали со всего Сахалина рефрижераторы.

Мало. Грубо сколоченные гробы стоят в четыре яруса. Краем глаза вижу: японские журналисты открывают гробы, снимают изувеченных покойни­ков. И тут же наши с криками побежали их разго­нять. Видимо, проснулась обида за страну. Журна­листы повели себя не по-людски как-то…

В первый день пришёл мужичок, то ли рыбак, то ли огородник, сказал: «Был на выезде с мужика­ми. Вернулся только, а тут такое.» В общем, ему надо было два гроба цинковых. Один большой, под жену, поменьше — под дочку пяти месяцев. «Найду и повезу на Кубань. Мы оттуда». Через сутки вновь пришёл: «Давайте один гроб, маленький. Жену вот откопали, ни царапинки». На второй день он уже вместе с женой помогал спасателям работать. Спрашивал: «Почему сняли собак? Верните. Там же могут быть живые!» Объясняли: «Известковая пыль разъела слизистую носа, глаза. Лапы поре­заны. Надо два-три часа отдохнуть четвероногим». И вот тогда пришла простая, но, как выяснилось впоследствии, очень эффективная идея-техно­логия. Минута тишины. Ну, не минута, а пример­но полчаса или даже час. Остановили всё: краны, бульдозеры, генераторы, гидравлику. Все стали слушать и спрашивать: «Если живые — отзови­тесь, крикните. Если не можете — постучите». И в первую же паузу-тишину больше двадцати точек услышали. Начали к ним пробираться, раз­бирая перекрытия. Плиту за плитой.

На пятые сутки, к исходу четвёртых, при­шёл тот же рыбак-огородник с женой. Она в зим­нем пальто поверх сорочки. Говорят: «Не надо гроб детский, не надо». Нашли их пятимесячную дочку, живую и невредимую. Совсем крошка, маленькая, осипшая. Она была завёрнута в какое-то одеяло и почему-то с мягкой игрушкой, явно не по возра­сту. Счастливые, удалились. Семья. Я больше их не видел. Хотя и слышал о них. То ли их куда-то не записали, то ли не вычеркнули. В общем, искали…

* * *

Нефтяник. Он попросил покурить. Предложи­ли ему всё, что было у ребят-спасателей: «Ту-134», «Плиска», «Родопи». Он от всего плевался:

— Покрепче нет ничего? Вы что, только баб­ские курите?

Нашли «Приму». Но мундштук быстро намок, сигарета развалилась на табак и бумагу. Точнее, расползлась. Долго отплёвывался. Нашли «Беломор», причём ленинградский, лучший, произве­дённый на фабрике имени Урицкого.

Разобрали всё вокруг него, под спину сделали что-то похожее на носилки, подсунули спальник, подушку и стали изображать работу по разбору четырёх этажей, которые, сложившись пирогом, лежали на его ногах и тазу. Никто не знал, что де­лать. Человек жив, но полтела раздроблено и за­жато. Знали, что не выживет. Знали, что решение по разбору завала — это смертельный приговор. Точнее, его исполнение. И никто не решался стать исполнителем.

Принесли соку. Попросил. Виноградный, сладкий.

— Слушайте, у вас что там, нет нормального томатного с перцем-солью?

Нашли.

Ну, мужики, если вы и дальше будете так ра­ботать, вас либо разгонят, либо родственники грох­нут.

— Какие-то сраные три плиты который час не мо­жете разобрать. На хер вам все эти прибамбасы: перфораторы, гидравлика, пилы по бетону? Давно бы кувалдой расх…чили без всего этого ливера…

Пытались отвлечь его как могли.

Не решался никто разбирать плиты, и я в том числе.

* * *

Позвали на другой дом, точнее, груду пыльных панелей. Нашли деда. Он чудом уцелел под платя­ным шкафом старым. Крепкий был шкаф, из цель­ного дерева.

Докопались, пробились, разобрали верх шка­фа. С нами рядом дочь его — рада, машет руками, кричит: «Скорей! Скорей!» А дед спокойно говорит оттуда, снизу, из могилы практически:

— Примите всё, что в шкафу: три комплекта постельного белья и шубу.

С нами работал тогда Андрей Рожков. С боль­ной спиной, но всё равно был с ребятами в деле. По­гиб в 1998 году, когда на Севере испытывал водо­лазное оборудование. Так вот, Андрей сорванным ещё сутки назад голосом отвечает деду:

— Пошёл ты на х…! И дочь твоя! Уже от рабо­ты люди с ног валятся, а он наволочки спасает!

Дед нехотя протянул руки, вытащили. Девчон­ка рыдает то ли от радости, то ли от жуткой уста­лости и безысходности. Ни дома, ни вещей, ни до­кументов. Из всей родни, слава богу, хоть отец нашёлся.

* * *

Вернулся к нефтянику. Вижу, всё понял сам.

— Налей водки.

Выпил залпом стакан. Жадно выкурил папи­росу.

— Ну всё, мужики. Пока. Подымай. Мать её…

Держали мы его почти сутки. Дальше, каза­лось, день и ночь стали бесконечными. Это был первый и последний случай, когда четверо суток на ногах.

* * *

Собирали там, как всегда после катастроф, цен­ные вещи, документы, охотничье оружие. Поста­вили парту из школы, вроде как пункт сдачи. Ви­дим: женщина в возрасте, начальственного вида, но сильно растерянная, и милиционер, слегка вы­пивший. Говорю им:

— Принимайте находки.

— Не можем.

— Надо. Пишите акты сдачи и приёмки с опи­санием всего, что сдаём.

Землетрясение не причинило вреда памятнику вождю. Устоял. Как в песне «Ленин всегда живой».

Кто-то надел ему респиратор. Памятник стал глав­ным ориентиром на завалах.

Приехал губернатор Фархутдинов, сказал:

— Уже больше двух тысяч погибших. Со спа­сёнными понятно. Заработали двадцать шесть воздушных мостов, перебрасываем вертолётами, самолётами во все города и больницы Дальнего Востока и Сибири. Погибших хороним. Где людям жить? Города нет. Новый построим не скоро…

Именно тогда появились первые жилищные сертификаты. Расселили всех за месяц по Сибири и Дальнему Востоку. Сотни, тысячи вопросов, про­блем, судеб. Каждая из них достойна отдельного рассказа.

Вспоминается сильная, неунывающая жен­щина, которой придавило обе ноги. После ампута­ции в Хабаровске осталась одна. У неё погибли все близкие, муж, дети. Через несколько лет узнал, что она вышла замуж, родила. Невероятной крепо­сти люди. И таких историй сотни, как и людей, ко­торые боролись за каждую жизнь. И за свою, и за других.

Впрочем, боролись не только люди. Был среди спасателей спаниель Лёнька. Первый герой тех со­бытий, нашедший под завалами около трёх десят­ков человек, несколько кошек и своих домашних соплеменников. Тогда даже не думали, что прой­дёт два-три года и у нас будут специальные шко­лы-питомники и десятки четвероногих готовых ге- роев-спасателей.

Что касается города, его нет. Пропал с карты, из жизни страны. Рекультивировали. Осталось кладбище, памятники. Могилы с именами и фо­тографиями. И братские захоронения, в которых упокоились изуродованные, неопознанные тела. Каждый год весной люди на острове собираются и едут туда. Те, кто выжили. Те, кто спасали. Дорога к Нефтегорску исчезает, зарастает, и про­ехать можно только на подготовленных машинах.

Олимпийцы

Свою первую Олимпиаду мы проводили на фоне бойкота западных стран — за ввод войск в Афганистан. На её фоне незамеченной осталась людская река в день похорон Высоцкого, в но­востях были очки, голы, секунды, никто и не за­метил, как из Москвы и городов проведения Игр выдворили цыган, бомжей, проституток — всё, что портило витрину страны победившего социализма.

По стране потянулись «олимпийские этапы». Так мы их, во всяком случае, тогда называли. Из городов Олимпиады — Питера, Таллина, Киева, Минска и Москвы — повезли на окраины разных сортов и мастей тунеядцев, валютчиков, фарцовщиков. Ну и, конечно, проституток.

Их отлавливали и отправляли группами по го­родам и весям на перевоспитание. В частности, трудиться на стройках социализма.

Лето 1980 года. Вокзал, город Ачинск. Мы встречали вагоны со жрицами любви. Уже наго­тове автобусы, в которые мы их погрузим. Повсю­ду яркие плакаты и транспаранты с лозунгами на все случаи нашей тогдашней жизни. Гранитная та­бличка на стене притягивает взгляд: «2 (15) февра­ля 1900 года Владимир Ильич Ленин, возвращаясь из сибирской ссылки, выехал со станции Ачинск в город Уфу».

Суетятся кадровики и сотрудники спецкомен­датуры: где жить новым труженицам ударной стройки? Нарисовались на вокзальной площади и представители комитета комсомола. Посчитали, что без них такие дела, как и любые другие, в стра­не не делаются.

О прибытии этого поезда не объявили. Подо­шёл состав, медленно проехал мимо пассажирской платформы чуть дальше, к грузовому терминалу. Скрипнули тормоза, грохнули сцепки, состав за­мер.

Конвой с автоматами распределился по грузо­вой платформе и по открытым вагонам, похожим на почтовые. Зазвучали окрики: «Первый пошёл, второй пошёл, третий…»

На платформу высыпали потрёпанные, взлох­маченные девицы в модных турецких дублёнках и невиданных тогда вязаных пальто. По команде конвоиров они садились на корточки, держа руки за головами. Когда вышли последние, перрон на­поминал загон перед курятником. «Не разговари­вать!» — орали на них конвоиры, но кудахтанье девиц не смолкало.

Начальник конвоя вручил нам чемодан с лич­ными делами проституток. Вагоны с грохотом за­крылись. Из динамиков доносились команды де­журного по вокзалу: «Перегнать!», «Отцепить!» — эхом отражались от зданий.

Поезд отошёл. Проститутки в тех же позах ждали, что будет дальше. Мы присмотрелись к ним. Измятые, серые лица. Представьте женщин, кото­рые больше трёх месяцев были в пути по этапам.

Им предстоял исправительный труд. И давался он им непросто. Первые рабочие дни новоявленных штукатуров-маляров ознаменовались неприятны­ми эксцессами и массовым саботажем.

— Девушки, когда закончите? — спрашивал у них мастер.

В ответ летело:

— А мы с тобой, начальник, ещё не начинали…

Молодые мастера и прорабы с трудом пы­тались установить дисциплину. Постепенно они осваивались и понимали, что Олимпиада — это не только радость спортивных побед, не только «быстрее, выше, сильнее», но и то, что за кадром. То, что не для всех. А нерадивые работницы знали: с такими статьями, как у них, — тунеядство или нарушение паспортного режима — хуже уже не будет. Их, условно осуждённых, в зону не от­правят. И они вели себя расслабленно-вызывающе.

У начальства же были свои планы. Через пару недель на объекте появились, как говорят в армии, старослужащие. Из зоны прибыли матёрые бри­гадирши. Их, отсидевших уже не раз, пригнали с простой задачей — организовать трудовой процесс любыми методами. Их было видно издалека. Ко­ренастые, все крашенные перекисью, волосы аж хрустят, помада яркая, зубы редкие, длинные фуфайки, похожие на полупальто, и обязательно серо-коричневые шали. Они не работали, их за­дача была — заставить работать «олимпийцев». Методы были суровые.

— Руки покажи! — приказывала бригадирша какой-нибудь своей подопечной.

Дальше из кармана бригадирши появлялись кусачки. Ими обкусывался маникюр, чтобы не ме­шал работать. Затем бригадирша удалялась со словами:

— Через час приду, не будет сделано — об­стригу по первую фалангу.

Так сдвинулось с мёртвой точки дело, ускорен­ное новыми, «передовыми» методами. Бригадирши могли и порезать слегка своих подопечных. Или, например, девица-труженица решила палец зе­лёнкой помазать и «случайно» вылила весь пузы­рёк себе на лицо. По-разному тружениц мотивиро­вали заботливые бригадирши.

И дело пошло: росли квадратные метры шту­катурки, побелки и покраски.

Однако вскоре работа вновь начала скаты­ваться в тунеядство. Приобретённые на воле на­выки взяточничества забывались трудно. А пото­му предложения бригадиршам посыпались со всех сторон:

— Я не прихожу на работу, но ты отмечаешь меня в табеле и получаешь сто рублей в месяц за своё молчание.

Сто рублей по тем временам целая зарплата. И бригадирши поддались. Леность и ложь захвати­ли стройку. Вместе с этим жрицы любви погрузили в разврат и стройку, и город.

Наконец Олимпиада кончилась, отзвучала пес­ня «До свиданья, мой ласковый Миша», из цен­тральных советских городов разъехались спорт­смены и гости. В Ачинск начали прибывать новые этапы с новыми людьми, отправленными на тру­довые работы, но этот — «олимпийский» — на­всегда вошёл в историю строительства Ачинского нефтеперерабатывающего завода. Хотя таблич­ку, как о ссылке Ленина, в их честь на вокзале не установят.

Через много лет после тех событий я разгово­рился с одним солидным в прошлом комсомольским работником. Позже он стал активным участником приватизации и заслуженным деятелем залоговых аукционов. В 80-е годы состоял в ГК ВЛКСМ, жил и работал в Москве, открывал к Олимпиаде линию по разливу «Кока-колы», призывал нас из столицы строить быстрее, подводил итоги нашей работы, докладывал на пленумах и съездах о наших тру­довых победах. И рассматривал наши кандидату­ры на предмет награждения, достойны ли.

Но что самое интересное, он с удовольстви­ем вспоминал, как в 1979-1980 годах в Москве он с оперативными комсомольскими отрядами зани­мался сбором и отправкой в регионы «олимпий­ского этапа». То есть мы из Сибири и всей страны поставляли на олимпийские объекты лучшее: ра­бочих, технику, материалы (например, ангарская сосна шла на велотреки и игровые площадки), а из Белокаменной к нам взамен ссылались на правед­ные и не очень труды все те, кто мешал празднику. Такой вот обмен. Неравноценный. Но ведь справи­лись как-то.

Не доехал

Сибирь, зима, стройка. За полгода до сдачи это­го завода заседания штаба стройки проходили два раза в сутки — незадолго до полудня и в час ночи, после разнарядки второй смены, без выходных.

В помещении вдоль стены стояли стулья и лав­ки. На стенах висели сваренные из трубы регистры отопления. В центре длинный стол. За ним устраи­вается начальство, человек шестьдесят-семьде­сят руководителей: генподрядчики, субподрядчи­ки, заказчики, наладчики и, конечно, партийные, профсоюзные, комсомольские активы. Обычно на­чальники управления и главные инженеры сидели в углу, подальше от президиума, ведущего заседа­ния штаба. Там можно было вздремнуть.

В то время «штабы» проводил Пётр Петро­вич Сельский — заместитель министра строи­тельства предприятий тяжёлой индустрии СССР. И заседания называли «сельский час». Человек он был горячий, но профессиональный и справедли­вый. Не докапывался до подчинённых забавы ради. Кстати, по его ходатайству через пять лет после этого я за сдачу завода был награждён автомоби­лем ГАЗ 24-10. По сегодняшним меркам это… даже не знаю.

Итак, штаб, зима, около двух часов ночи. Тихо заходит, пригнувшись, главный инженер управле­ния «Сибстальконструкция» Вася Доценко, в сви­тере, без полушубка, трясётся от холода, спраши­вает у нас шёпотом:

— Выпить есть? Согреться. А не то сдохну.

Тогда у нас было модно делать и носить само­дельные фляжки в виде блокнотов или книг — из не­ржавейки. Были мастера. Я тихо дал Васе фляжку, он так же тихо отпил больше половины, отмяк, со­грелся и принялся рассказывать. Ехал на заседание штаба из города, это примерно двадцать пять ки­лометров. У главных инженеров были машины — «Москвичи». Называли их по-разному: «шиньон», «пирожок», где как. В багажнике у них обычно ва­лялись электроды, струбцины и всякая мелочь, не­обходимая инженеру-водителю. Дорогу перемело, Вася сам за рулём, один. Застрял в сугробе, дождал­ся вахтового «Урала» с кунгом. А там внутри теп­ло, печка, бригада рабочих режется в домино или в карты. В общем, подцепили Васю, протащили че­рез занос. А он сидит, из машины не выходит — греется. В кунге подумали, что Вася отцепил трос, сообщили водителю. Дверь кунга открылась, закры­лась. Вася подумал, что трос отцепили вахтовики. И понеслось! Ночь, темно, метель. «Урал» притопил, «Москвич» болтается сзади на тросе, гудит, морга­ет. Кое-как разглядели. Вася догуделся, доморгался! Выскакивает из машины, подбегает к «Уралу», вытаскивает водилу, даёт ему пинка и орёт:

— Ты что, козёл, не видел, что тащил?! Завтра в контору, уволю без выходного пособия! А теперь пошёл на хер!

Водила сел и уехал… вместе с «Москвичом».

Полушубок остался в «Москвиче». Тьма. Вася побежал по дороге, не стоять же на ледяном ветру. Впереди неодолимые километры. И вот пока он до­ждался попутку, пока добрался — чуть не замёрз насмерть. В одном свитере.

Разбитый «Москвич» вахтовики оставили на площади перед диспетчерской. Увидели, что он болтается сзади, затормозили, и «Москвич» влетел под «Урал».

Эта история потом обросла домыслами и ве­сёлыми подробностями.

Но, несмотря на такие вот случаи, завод сдали. Хороший получился завод. Современный. Потом пришло новое время, новые люди, владельцы, у ко­торых есть, наверное, свои истории, как они что-то строили, что-то создавали, модернизировали про­изводство. И сегодня мало у кого уже есть сомне­ния, что это именно они, новые хозяева, построили, запустили, отладили. Как-то увидел передачу: ди­ректор этого завода даёт интервью. Представляет­ся чуть ли не героем-первопроходцем. Да. Может быть, новым хозяевам стоит как-то поскромнее рассказывать о том, как они пахали по шестнад­цать часов в сутки… по уже вспаханному. Пахари.

Запорожец

Гриша, или Григорий Николаевич, а по-шо­фёрски просто и уважительно — Николаич. Води­тель. Пожилой, опытный, за спиной сотни тысяч километров трудных российских дорог. Приехал в Туву после войны и остался. Не учился, женил­ся. Шоферил на грузовиках ЗИЛ-157, ГАЗ-51. По­том стал возить начальство разного уровня. Дорос до водителя гаража обкома КПСС, пересел на «По­беду». Часто хвастался, что он (точнее, начальник его) первым получил «Победу» полноприводную. Тогда её называли «утюг». Потом была знаменитая «Волга» ГАЗ-21 с оленем на капоте. Потом ГАЗ-69. По его словам, проходимее и неприхотливее этой машины нет и не будет. А уже совсем перед пенси­ей он пересел на советскую мечту времён застоя — «Волгу» ГАЗ-24.

Это была вершина благополучия. Предел меч­таний. Хотя по технической части в ней не было ничего особенного. На фоне мировых достижений автопрома. В СССР тогда даже в гаражной болтов­не с байками и приколами никто не рассказывал про коробку-автомат, про машину с двумя педа­лями — газ и тормоз, потому что никто про такое чудо не знал.

Километры наматывались на одометр, шины стирались, дожил Николаич до пенсии. Хотел по­работать ещё, но ему намекнули, что хватит. Зато он получил от руководства в качестве благодар­ности за многолетний труд талон на «Запорожец». Такой персональный автомобиль в то время тоже был большой редкостью. И производил впечатле­ние. Особенно где-нибудь в далёком селе.

В общем, ушёл Николаич на заслуженный от­дых. Грибы, ягоды, огород, охота, рыбалка. Авто­мобиль для этого был очень кстати.

Нежно полюбил Николаич свой «Запорожец» с первого дня владения. И вот встретил я его на па­роме через Енисей. Паром уже собирался по тро­су, натянутому через реку, отходить, когда на при­чал выскочил сигналящий всем огненно-красный, как пионерский галстук, «Запорожец». И послед­ним успел заехать на паром. Водитель с достоин­ством выбрался из машины. За ним последовала его жена.

Речной паром шёл медленно, и небольшая ком­пания собралась возле Николаича поговорить. «Голубика пошла, по ягоды вот собрался с женой, — пояснил он и с гордостью добавил: — А на этой ма­шине я пройду где угодно, в любую дурнину зале­зу. Чем хороша — двигатель сзади. Не проходишь передом, развернулся — и задом! Как на тракторе, в любую гору!»

Ещё к нам подошёл студент, приехавший на каникулы, поддержал разговор и попросил под­бросить по пути. Николаич добряк: «О чём речь!»

Берег приблизился, причалили.

Одна за другой машины выгружаются, а пасса­жиры садятся уже на суше. Последний — крас­ный «Запорожец». Кто не знает, подскажу: там, где у всех нормальных машин первая скорость, у «Запо­рожца» — задняя. Распираемый на людях от гор­дости Николаич это забыл. Он по-хозяйски от­правил жену на берег вместе со студентом-попутчиком, завёл «Запорожец», газанул для куража и, включив первую, которая задняя, лихо спрыгнул в реку. Задом. Спасать Николаича кинулись все, а вытащил, по-моему, студент. Машина алым пят­ном виднелась на дне. Конечно, все наперебой по­лезли с советами, как спасти «Запорожец». Стали думать, где взять кран, как подогнать, как восста­новить: «Достанешь, слей масло, продуй и только тогда…»; «Можно зацепить и по-тихому выта­щить на берег»; «Нужен трактор и длинный трос»; «Главное — хорошо просушить, не торопясь».

Заключил эти рассуждения паромщик как крупный знаток и флотоводец: «Там ниже по тече­нию тягачи речные таскают плоты леса. Думаю, за бутылку горькой подцепят и по дну выкатят поти­хоньку на косу, а там и трактором можно».

Горькой нашлось аж несколько бутылок. Судя по лицам и разговору, речники, пока шли к нам, уже приняли по двести-триста грамм. Или это было их обычное состояние. Поныряли, поматерились, за­цепили машину. И мощный катер, который таскает по реке плоты в четыреста кубометров леса, ото­шёл чуть вглубь, натянул трос, дал газу и поволок утопленника к косе-перекату, где помельче.

Естественно, все шли вдоль берега в ожидании. Временами показывающаяся над водой крыша «Запорожца» тревоги ни у кого не вызывала. Зря.

Любовь и гордость Николаича, всплывая и опускаясь на дно, крутясь, как блесна, добралась до отмели. Ободранная об дно до металлического блеска, машина, без стёкол и даже следов крас­ной краски, сиротливо ждала второй части экзеку­ции — вытягивания на берег.

Очень хорошо помнит каждый, кто имел в то время машину, тем более новую: не то что «Запо­рожец», даже мотоцикл «Урал» немного приподни­мал своего обладателя над всеми остальными.

Народ тогда почти поголовно был рукастый, так что, думаю, успокоившись, «Запорожец» вос­становили, выправили, покрасили.

* * *

Перебираешь в памяти то время. Как мы жили. Как становились другими и страна становилась другой. И ощущение счастья — этот кусок памяти. Чаще всего, когда вспоминаю о детстве, вспомина­ется один вечер. Когда сбывались мечты.

Перед Новым годом отец зовёт меня к печи на кухне, достаёт свёрток, рвёт вощёную бумагу, там коньки-«снегурки».

Он открыл дверцу печи и кинул коньки в огонь. Я даже крикнуть не успел. Вся жизнь оборва­лась. Через какое-то время, утерев мне сопли, до­стал кочергой коньки, уже без густой солидольной смазки. Быстро вышел на улицу и окунул их в снег, лезвия зашипели. Коньки эти были без бо­тинок — просто металлические лезвия, которые к любой обуви можно было верёвками прикрепить. И отец таким образом — в печи — просто завод­скую смазку с них убрал, чтобы не пачкались. По­сле этого было у меня много разных лыж, коньков, но помню я именно эти.

Скачать рассказы в PDF формате

Поделиться ссылкой: